|
||||||||||||||||
| Похожие на великих.
“Прагматик не может быть стратегом” |
||||||||||||||||
Чтобы более или менее свежим взглядом посмотреть на мир российской политики и понять особенности политического “стиля” наиболее известных политических фигурантов, сравним последних с гениями самой великой и древней Игры, людьми бесспорно состоявшимися, часто – выдающимися, да что там – во время оно почитаемых едва ли не национальными героями. Речь, конечно же, идет о наших великих мастерах шахмат. НАЧНЕМ С ФИГУР АРХЕТИПИЧЕСКИХ. Ленин – суперактивный политический игрок, радикален, амбициозен, ставит масштабные и, на первый взгляд, часто неосуществимые задачи. Беспощаден к противникам и соратникам. Готов проваливаться в бездонные политические ямы, терпеть страшные поражения, сохраняя при том уверенность, что возродится и наверстает. Но к цели политик-игрок такого типа идет не через постоянное давление на позицию противника и постепенное наращивание мелких преимуществ, а создавая кризис за кризисом и делая ставку на радикальное, форсированное разрешение ситуации. Фиксация слабого звена. Накопление взрывной энергии по типу пружины. Способность не терять голову в самом огненном кольце. Ставка на дискретность, аритмичность политики. Вера в то, что в кризисной ситуации побеждает не самый сильный, а самый отчаянный, смелый и беспощадный. Точный расчет вариантов здесь самое важное условие успеха и выживания, хотя на поверхности присутствует призрак некоей глобальной стратегии, разного рода гигантских преобразований типа мировой революции. Ленин реактивен, то есть способен извлечь максимальную выгоду из изменения ситуации. Здесь вспоминается молодой Корчной, Полугаевский (правда, он стремился просчитать все от начала до конца, а лучше заготовить дома), отчасти Таль... Сталин – великий мастер профилактики. Предотвращение угроз, существующих и не существующих, как мания. Чрезвычайно мнителен. Ограничивает подвижность, а затем снимает чужие фигуры с доски. Чрезвычайно опасный партнер. Был бы похож на Петросяна с его фантастическим чувством опасности, если бы играл по общепринятым, а не по собственным правилам. А тут – партия с вождем еще не перешла в эндшпиль, а партнера внизу, у подъезда, уже ждет черный воронок. Политические дискуссии заканчиваются на Лубянке и в прочих приятных местах. Поэтому позиция в каждой конкретной партии не столь важна, и даже не важна общая, по итогам всего чемпионата, победа, если победа за-игровая, за-политическая гарантирована. Хрущев – азартный догматик с зудом реформаторства в ладонях, человек, придумавший множество мелких и броских усовершенствований системы, отсекший ее чудовищно разросшийся аппендикс – ГУЛАГ, но систему по большому счету не тронувший. Не вполне адекватный реальностям внутренним и внешним (вспомним только развернутое строительство коммунизма и авантюру с размещением ядерного оружия на Кубе). То, что называется переоценкой своей позиции. Шахматы не терпят волюнтаризма, игроков такого плана долбят баспощадно. На высшем шахматном уровне некоторые элементы волюнтаризма сходили с рук только молодому Талю (как выразился Крамник, во время первого матча с Талем Ботвинник, “понимал, что Таль блефует, но не смог это доказать”) – ну, и конечно, романтикам XIX века, начиная с Андерсена. Но там это была суть игры. Тогда, в эпоху “до Стейница”, все были такие, и наказывать за волюнтаризм было некому. Я бы рискнул сказать, что Хрушев сочетал догматизм и творческую смелость Тарраша. (Напомню, Защита Тарраша – это дебют, где черные сразу создают себе изолированную пешку в центре, которая не является украшением их позиции, но при том стоят свободно и активно – весьма смелая во тем временам идея). Дуализм сознания, так рельефно отраженный в знаменитом памятнике работы Э.Неизвестного. Твердолобый консерватор – и азартный реформатор. Или – азартный консерватор и твердолобый реформатор?.. Ботвинник заметил как-то: “Фишер объективнее, чем Ларсен...” Тогда, конечно, Брежнев объективнее, чем Хрущев. Поздний Брежнев – это что-то вроде послевоенного Сало Флора, безобидный сторонник статус-кво, согласный на ничью даже в начальной позиции. Но не скажу, что молодой Брежнев, энергичный и не лишенный мужского обаяния, – это довоенный Флор. Хотя Флор середины 30-х – осторожен, предусмотрителен, но при всем том в меру активен. При необходимости он даже рискует, не только за доской, но и в иных жизненных ситуациях: вспомним здесь его помощь Максу Эйве в матче против чемпиона мира Алехина.) И, выстраивая параллельные (или как бы параллельные) событийные ряды, вспомним здесь же участие Брежнева – столь же добровольное, сколь и вынужденное – в заговоре против Хрущева. Хотя, думаю, наиболее уместным было бы сравнение Леонида Ильича с Максом Эйве, энергичным прагматиком, быстро адаптирующимся к ситуации (Ботвинник), чемпионом мира 1935–1937 гг., но при том – человеком, не оставившим глубокого творческого следа в истории шахмат. Впрочем, “позднего” Брежнева напоминает и Спасский последних двух – двух с половиной десятилетий. Уклонение от борьбы. Забота о здоровье. Теннис. Тяга к к комфорту и спокойствию. Нежелание напрягаться. Тут вспоминается весьма ядовитая и мне трудно судить, насколько объективная, оценка Корчного: “Больше всего игра Спасского нравилась мне где-то с 58-го по 63-й годы. А потом он как бы заразился от Петросяна”... Андропова надлежит сравнить с Ботвинником. Это комплимент – конечно же, политику, но не чемпиону мира по шахматам, – но не только. Вспомним недавнюю оценку Крамника: “Как шахматист Ботвинник был излишне концептуален. Выработал собственную концепцию и от нее уже не отходил ни на шаг.... На мой взгляд, он был не очень практичным шахматистом, и некоторые его поражения можно объяснить именно этим”. Сравнение, правда, может показаться спорным, поскольку Андропов ушел из жизни раньше, чем успел потерпеть поражения, связанные с излишней концептуальностью или, по-другому, изрядным догматизмом... И ВОТ УЖЕ ВРЕМЕНА НЕ СТОЛЬ далекие, перестроечные, постсоветские. Горбачев архетипически напоминает Хрущева (и следовательно, доктора Тарраша) и также сочетает догматизм и творческую смелость. Он болезненно-раздражительно относится к тем, кто не считается с его реформистской догмой или идет дальше него. Он сам хочет маркировать крайний фланг реформаторства. Большие реформаторы, чем он, – это уже оппортунисты... Творческое начало предопределяет – в конечном счете, в длительной перспективе – отход от догмы, но часто это отход поздний, запоздалый, когда уже нет сил догнать ушедших вперед (политически) радикалов, и никакая социал-демократическая партия, самая объединенная, не изменит трагических последствий этой запоздалости... Стиль Ельцина: размашистый, энергичный... Это азартный, но порой весьма прямолинейный атакёр. Этакий шахматный бульдозер, проламывающий вражеские укрепления, новоиндийские и шевенингенские “ежи”. Любящий “длинные” ходы, особенно ферзем, и стандартную жертву слона на аш-семь. Но чтобы столь прямолинейный напор увенчался успехом, нужен сильно деморализованный противник. На высшем шахматном уровне таких практически нет – в отличие от мира политического. Игроки “бульдозерного” склада играют больше по open-турнирам (с переменным успехом), если не по паркам, в блицуя с любителями на ставку. Забавно, но ельцинский популистский, антиноменклатурный нахрап был вопринят массами на “ура” – почти как жертвенный романтизм рвущегося вверх молодого Таля. Зато здесь нет догматизма – хотя порой и каких-либо принципов вообще. Так что, перефразируя сказанное Крамником о Ботвиннике, – Ельцин абсолютно не концептуален: от слезного покаяния на пленуме ЦК в 1987 г. до запрета российской компартии проходит меньше четырех лет... ТЕПЕРЬ – МОЛОДЫЕ РЕФОРМАТОРЫ. То есть есть люди, сумевшие подтолкнуть пришествие эпохи радикальных реформ, и извлечь из нее выгоду, и стремительно взобраться на самый верх. Чубайс – это стальные челюсти, универсальность и классный пиар. Хороший пиар был у Алехина, когда он рвался к матчу с Капабланкой, у Капабланки (пока он не расстался с первой, кубинской, женой), у Таля... Но это не были люди челюстей. Думаю, что если бы Анатолий Борисович играл в шахматы, эталоном для него стал бы Бобби Фишер. Целеустремленность, расчетливость, универсальность. Но, как писал Ботвинник о Бобби, он “известные стратегические приемы освоил и наиграл, а оригинальных как будто нет”. Однако сегодня я скорее всего сравнил бы Анатолия Борисовича с Карповым, прошедшим свой пик, Карповым тех времен, когда наш великий чемпион начал уже уставать от шахмат и побед, а шахматный мир стал уставать от чемпиона, хотя противники еще не перестали его бояться, а шахматное сообщество пока не было готово взбрыкнуть и зажить по принцупу “низы не хотят”... Есть нечто общее и с Крамником. Нынешний чемпион мира может играть в любые шахматы. С Каспаровым он играл предельно строго и сдержанно, а случись ему встретиться в матче с Анандом, так “фигуры летали бы по доске” (слова самого Крамника). Как выяснилось, и за пределами шахматной доски, в околошахматной политике, он не самый беспомощный игрок... У Чубайса диапазон тоже велик, от: “Сильный ход, Борис Николаевич” до брошенного с телевизионного экрана в адрес одного зарвавшегося олигарха: “Мы вас уничтожим”. Плюс, некоторая толстокожесть, безразличие, порой ироническое, к тому, что о нем говорят и думают. Немцов – это что-то вроде Марка Тайманова в расцвете сил. Легкость, удачливость – и некоторая поверхностность игры. (“Смотри, Гаррик, из тебя получится новый Ларсен или Тайманов”, – предупреждал Ботвинник юного Каспарова). Тот же Ботвинник как-то сказал о Тайманове: “В поисках истины он не любил сомневаться” – и это отсутсвие глубокой рефлексии нередко приводило ленинградского гроссмейстера к поспешным решениям. Борис Ефимович сомневаться тоже не любит и действует с восхитительной уверенностью, хотя порой несколько легковесно. Правда, Немцов, в отличие от Тайманова, в жизни ничего особенного пока не выиграл. Марк Евгеньевич, как-никак, был чемпионом СССР, а однажды разделил первое место с Ботвинников и уступил лишь в дополнительном матче. Не говоря уже о его многочисленных победах на шахматных Олимпиадах с командой СССР. Но неправда и то, что Немцов необучаем. После отставки с поста первого вице-премьера он, на мой субъективный взгляд, что-то для себя понял и стал значительно строже и сдержаннее. Возможно, быстрота и импульсивность действительно могут быть отделены от авантюризма и поверхностности, и усиленная работа над собой, наконец, поможет этому яркому политику преодолеть последствия сочинской солнечной юности. Другой сочинский политкадр, Сергей Кириенко чем-то похож на Найджела Шорта, который как-никак однажды сыграл с Каспаровым матч на первенство мира. Стиль игры не столько активный, сколько бойкий. Взлет – быстрый, но скоропроходящий и, рискну сказать, не вполне закономерный и заслуженный. ГОСУДАРСТВЕННАЯ ДУМА, ПАРТИИ, ФРАКЦИИ – это публичная политика, это игра открытая, хотя и далекая от оголтелой открытости старинного Королевского габита. Зюганов чем-то напоминает Филидора (с его знаменитым девизом “пешки – душа партии”, как бы прославляющим “маленького шахматного человека”, вкалывающего на 64 клетках беззащитного субъекта). И еще немного – Стейница. Принципы жестки, порой догматичны и уходят корнями в стратегию прошлого и позапрошлого века. Практические результаты, как это ни странно при такой архаике мышления,– завидны, ибо в игры вовлечены массы людей, которые по своему менталитету связаны с теми же уходящими веками-временами. В Явлинском, как хотите, есть что-то от Пауля Кереса. Как и великий эстонец, открытые позиции он играет лучше, чем закрытые. Кроме того, интеллигентен. И также стал объектом манипуляций власти, хотя Явлинского, кажется, никто не объявлял коллаборационистом. Наблюдая Явлинского, всегда вспоминаю слова Ботвинника, сказанные о шахматистах атакующего стиля, – “они нередко недооценивают тактические возможности противника”. Геллера Явлинский напоминает меньше; все-таки игре Геллера был присущ исключительный динамизм и напряжение. Явлинский не столь динамичен. Однако есть у них и нечто общее– в спокойных системах, по наблюдению все того же Ботвинника, Ефим Петрович чувствовал себя менее уверенно. О Явлинском можно было бы сказать то же: “управляемая демократия” для таких полит-игроков губительна. Очень глубокая мысль Корчного: после войны Керес проигрывал Ботвиннику не потому, что его заставляли это делать, как кое-кто считает до сих пор, а потому что он жил в стране, “где он – никто, а Ботвинник – все”. Явлинский, конечно, не “никто”, но, совершенно очевидно, представляет он несомненное меньшинство электората, не имеющее шансов когда-нибудь стать большинством. И в этом драма и, если хотите, даже обреченность такого типа политика в России. Жириновский – продукт чисто политической селекции. В шахматах же, в отличие от политики, необоснованная наглость наказуема немедленно. Жирик ассоциируется у меня не кем-либо из известных гроссмейстеров, а с Борей Р., моим однокашником по шахматной школе стадиона Юных Пионеров середины 60-х. Помню, в начале 70-х в командном первенстве МГУ Боря играл за своей факультет (кажется, он учился на физическом). У него остался голый король, у его противника – король и ферзь, и обоих висящие флажки, по нескольку секунд на часах, и контроль – до конца партии. Борин противник загоняет короля в угол, в мат – Боря делает невозможный ход, прет королем через битое поле, прямо под шах, – и переводит часы. Противник возвращает короля на место – Боря снова ломит через битое поле, и снова переводит часы. И когда он проделал эту штуку в третий раз, противник, доведенный до крайности, не выдержал и, хорошо размахнувшись, дал Боре по физиономии... Жириновского от подобной развязки его игр защищает отчасти депутатская неприкосновенность, но, в большей степени, компания широкомордых, с квадратными плечами, охранников. Остальное – то же. ТЕПЕРЬ БЕЗ ОСОБОЙ СИСТЕМЫ ПРОБЕЖИМСЯ по рейтинг-листу ведущих политиков. Строев – это поздний Ласкер, времен третьего Московского и Ноттингемского международных турниров 1936 г., пожилой и усталый. Может дать сеанс на двух десятках досок, но тяжело: устает уже не столько голова, сколько ноги. Хотя здесь я, наверное, льщу Егору Семеновичу (как невольно льщу почти каждому политику, сравнивая их с выдающимися и великими шаматистами. Шахматисты – они-то действительно великие, а где в России вы видели выдающегося политика?!) Так что Строев – игрок солидный, спокойный и сегодня более всего пекущийся о прочности собственной позиции. И поскольку до Петросяна председатель нашего сената, на мой очень субъективный взгляд, не дотягивает – есть чувство опасности, но нет петросяновской оригинальности и глубины мысли, то сравню его с Александром Матановичем или непробиваемым, в его лучшие годы, Ратмиром Холмовым. Все ходы понятны, подчеркнуто прочны, никаких откровений, – но попробуй, обыграй... Борис Березовский для меня – гипермодернист, последователь Рети и Грюнфельда. Знает, как давить на центр доски, не загромождая его фигурами, и как подрывать чужой пешечный центр. Березовский сделал важное для политической игры открытие: для того, чтобы контролировать центральные поля, нет необходимости загромождать их своими фигурами. Можно сделать чужие фигуры своими (как говорится, не надо покупать компанию, достаточно перекупить менеджмент). Гипермодернистам все отдают должное, но чемпионами они не становятся. Вот и Березовский: рванулся в депутаты, потом вдруг отдал депутатский мандат, замахнулся кулаком на власть, и, как Герцен, гремит в колокола свободы из дальнего зарубежья... Покойный генерал Лебедь. Единственный аналог – великий сенегальский шашист Баба Си. Самородок без школы. Аяцков – хитер, очень хитер – и приспособителен. Вспоминается, что Бронштейна в свое время прозвали: “Хитрый Дэвик”. Но – опять же традиционная оговорка: “Дэвик” – на порядок глубже и талантливее. Хитрости саратовского губернатора более плоские. Аяцков – это скорее хитроватый кандидат в мастера, который ловит противника на незамысловатый вариант из учебника и очень радуется, когда это получается. Что еще роднит его с Бронштейном? Быть может, недостаточное чувство опасности? Недостаток, который отмечал у Бронштейна так и не сумевший победить его Ботвинник? Впрочем, в критические моменты у Аяцкова чувство опасности срабатывает: когда приспичило – отскочил от ОВР, примкнул к пропутинскому “Единству”. И карьера продолжилась. Россель – активный авантюрист, мастер блефа (вспомним историю с Уральской республикой, так напугавшую Центр). Но, конечно, не Таль. Скорее, Яновский или Ефим Боголюбов времен катастрофически проигранных ими матчей соотвественно Ласкеру и Алехину. Но Россель с лучшими в прямое соперничество вступать давно уже не стремится. ТЕПЕРЬ – О “ДЕТЯХ ПЕРЕСТРОЙКИ”. Станкевич, Шахрай, Мурашов... Люди более или менее быстро сошедшие с политической сцены. Стиль острый, нахрапистый, агрессивный. Что-то здесь напоминает мне стиль и карьеру Андрея Соколова, который в 1986 г. стал третьим шахматистом мира: столь же быстрый взлет – и стремительное падение. Алгоритм успеха талантливого, тогда еще московского, гроссмейстера: централизация, не чуждая риска. Ставить фигуры в центр и быстро и далеко считать варианты. Потом оказалось: есть тип позиций, где этого недостаточно. Где нужен какой-то иной уровень понимания. Скажем, примененная Карповым против Соколова в суперфинале 1987 г. защита Каро-Канн. И есть тип игроков, которые умеют строить такие позиции. И все: жестокое поражение, нервная система этого не выдержала – и успехи пошли вниз. ЖЕНЩИН-ПОЛИТИКОВ ТРОГАТЬ НЕ БУДУ. Хотя... Элла Памфилова – как Вера Менчик. Чемпионка, но среди женщин. Конечно, некоторых мужчин она обошла, обыграла. Но среди лучших гроссмейстеров-мужчин – все равно последняя. Собственных идей нет, сплошная имитация. Любит говорить: “Мы, женщины...”, нередко педалирует женственность и слабость. Содержанием речей утверждает собственную политическую полноценность, а интонацией – провоцирует мужское покровительство. В отличие от покойной Галины Старовойтовой, которая по темпераменту напоминала скорее Нону Гапридашвили времен ее взлета. Но в том, что касается оригинальных идей – здесь я тоже не уверен... Новодворская – Рудольф Шпильман в конце карьеры (когда он, обливаясь слезами, корпел над знаменитой статьей “У постели больного Королевского гамбита”). Удрученный и битый жизнью романтик-максималист. Хотя и бодрящийся. ТЕПЕРЬ – ТЕХНОЛОГИ. Глеб Павловский с его верой во всесилие политтехнологий – как Эдуард Гуфельд с его верой во всесилие фианкеттированного “староиндийского” слона. Но Гуфельд, питавший известную слабость к черному чернопольному слону, безусловно, понимал, что шахматы – фантастически сложная игра, и большая староиндийская диагональ создана не для того, чтобы пытаться ее использовать тупо и примитивно. Для Павловского же политика – это простая и в чем-то даже примитивная и скучноватая игра. Это парадоксально, учитывая то, что Павловский, кажется, – единственный представитель нашей политической элиты, имеющий определенное представление о философии власти и, возможно, даже державший в руках книги Мишеля Фуко и Валерия Подороги. Странно, но близкое знакомство с Михаилом Гефтером, наложившееся на собственный, очень противоречивый, политический опыт, каким-то неведомым образом привело его к выводу (совершенно превратному), что глубина мысли, мораль, да даже и долгосрочная стратегия – неэффективны, нерентабельны. Что же касается сонма молодых, рвущихся вперед и выше политфигурантов, детей компьютерного века, приспособленцев к управляемой демократии, формируемых подобным “павловским” менталитетом и вдохновляющихся помимо всего прочего и личным карьерным примером Владислава Суркова, то они пока не заслужили отдельного разговора. Так, что-то вроде трех-пяти сотен молодых гроссов, перезжающих с компьютером в кейсе с одной “швейцарки” на другую... Но, в любом случае, голой техникой и выученной теорией в шахматах – и голой технологией в политике – можно достичь кое-чего, может быть, даже многого – но не великих целей... ЧЕМУ НЕТ АНАЛОГОВ в российской политике: романтизму Таля. Чистоте линий Морфи. Ясности и элегантности Капабланки. Глубине замыслов Алехина. Увы. Мало людей похожих на Мароци, Рубинштейна, фундаментальных позиционных игроков... Современная российская политика – это политика быстрого, а часто – легкого успеха. Со Смысловым сравнить также некого. Смыслов играл в классические, “правильные” и притом очень гармоничные шахматы. Его alter ego следует искать где-нибудь в Швеции или Великобритании. Наша политика – штука анормальная, неправильная. ЗАКОННЫЙ ВОПРОС: А ПУТИН? Осторожный, правильный, последовательный, не предлагающий оригинальных решений, любящий все знакомое, особенно кадры. Чурающийся незнакомых систем и вариантов. Уклоняющийся от осложнений, которые возникают или могут возникнуть (“Конфликт вокруг НТВ – спор хозяйствующих субъектов”... “Не смог связаться с генпрокурором...”). Если рискующий, то наверняка, как это было с вводом войск в Чечню в 1999 г. При том – незакомплексованный, не стесняющийся приверженности к чужой культуре (дзюдо, баварское пиво) и даже говорящий по-иностранному (выступление в германском бундестаге)... Мне Путин напоминает непробиваемого Ратмира Холмова в его лучшие годы или Капабланку – в его худшие. Хотя Капа был великий стратег, а, размышляя о нашем президенте, я всегда вспоминаю великую мысль Ботвинника: “Прагматик не может быть стратегом” – вспоминаю, и на этом заканчиваю разговор о действующем главе государства... ИТОГ: ЯРКИХ ШАХМАТИСТОВ – много, несмотря на то, что у каждого есть свои достоинства и недостатки. Достойных сравнения с ними политиков – мало. Если честно, то и тем, кого мы упомянули, мы изрядно польстили. Что же касается политики как таковой, нашей, советско-российской политики, то она в свете этого сравнения представляется занятием не столько грязным, сколько примитивным, раз выдвигает на первые роли такого рода фигурантов. И представить “матч века”, где десять ведущих российских политиков противостоят сборной мира, десятке самых талантливых и изощренных зарубежных лидеров – решительно, решительно невозможно. Скорее уж мы сыграем со сборной мира в футбол. Фото ИТАР-ТАСС с сайта http://www.novayagazeta.ru |
||||||||||||||||
